Как права Улицкая, когда пишет, что во многих сферах утрачен профессионализм и что это стало общей болезнью.
Ужас в том, что дебилизация и одичание населения – уже факт. Еще больший ужас, что это и процесс одновременно, и он продолжается. ***
Не только у детей, но и у взрослых сознание стало клиповым. Более того, и поведение, и даже образ жизни тоже.
Раньше только у Гоголя я встречала такие роскошные описания еды, застолья, пиршества, трапезы, чревоугодия. Теперь прочитала Ивана Шмелева. А ведь, наверное, оно и посильнее гоголевского будет.
Самое печальное то, что читаешь и поражаешься: как будто и не в Москве описываемое ели-пили, как будто и не русские люди, как будто всё происходило где-то на другой планете, с какими-то неведомыми людьми, а вовсе даже и не с нашими предками, как будто всё было во тьме веков, неведомо когда. А ведь всего-то 130 лет назад. Или я ошибаюсь? Или при нынешних темпах и скоростях жизни это уже и есть совсем стародавние времена?
Видимо, ошибаюсь. Потому что докомпьютерная эпоха, закончившаяся 20-25 лет назад, – совсем другое, в принципе не сопоставимое с нынешним время.
Совершенно согласна с Александром Кушниром, что сейчас «времена жесточайшего формата. Жизнь, искусство, отношения, бизнес структурированы и жестко отформатированы».
С одной стороны, идиотская, а с другой, абсолютно логичная фраза-приговор «это не (наш) формат» закрывает дорогу многим людям и в творчество, и в любой другой вид деятельности.
Тотальная структурированность всего и во всём ведет к узости и мышления, и восприятия, и формы. Ты связан по рукам и ногам пресловутым форматом, не дающим вольности сделать шаг влево-вправо.
А я, например, в каких-то форматных рамках могу и согласна находиться только очень короткое время. Потом – тесно, узко, неуютно, неудобно.
Сейчас подвергается сомнению всё: любая система и шкала ценностей, любой культурный институт, отношение к истории и т.д. Причем сомневаться в ранее устоявшемся, общепринятом и незыблемом чувствует себя вправе каждый. Ирония и даже насмешка над высоким – расхожий элемент поведенческой модели.
Совсем недавно я писала о как бы искренности Познера в его мемуарах, о его мутности. Там он однозначно негативно выразил свое отношение к российским нуворишам, типа того что и общего у него с ними ничего нет и быть не может, и что руки им он тоже не подаст. А тут, ба, он на Рождество на Карибах в компании совсем недавно нерукопожатных. Ну-ну.
Пример того, что массы населения дичают и дичают.
Сегодня на занятии один читает предложение «He spent his holidays in the south of France». Я убеждаюсь, что он понимает, что такое the south of France. Но потом он спрашивает: «А что там, город какой-то на юге Франции?» «Вообще-то, – говорю, – там Лазурное побережье». На том предполагавшася мною беседа о Лазурном побережье и закончилась.
ФЕВРАЛЬ
В книге Анри Труайя «Антон Чехов» читаю об Ольге Книппер. Репетировать свои роли ей приходилось в сложных условиях, т.к. мешали не только вокализы учеников матери. Ее дяди, один врач, второй офицер, «напившись до предела водкой, принимались в лучшем случае играть в карты, в худшем – громко декламировать произведения Толстого или Чехова». А я ни разу не видела пьяницу, громко декламирующего, ну, хоть что-нибудь из классической литературы. И даже представить себе не могу.
Без малого 100 лет назад в своих «Воспоминаниях о Чехове» Анатолий Федорович Кони возмущался отношением к русскому языку, до какой степени он искажается, «как вторгаются в него, без всякой нужды, иностранные слова и обороты, в забвении его законов и источников, как втискиваются в него сочиненные словечки, лишенные смысла и оскорбляющие ухо…» Уже тогда на язык, «который должен считаться народной святыней», «вопреки заветам Пушкина и Тургенева», многие смотрели «как на нечто, с чем можно не церемониться».
А писано будто в наши дни.
Была советская эстрада, за которую гордость. Стал российский шоу-бизнес, за который стыдно.
***
Я сейчас читаю кое-что заново из Моэма, а кое-что перечитываю. Его английский прекрасен и неиспорчен. Просто купаюсь в удовольствии.
Боже мой, каких только людских пристрастий, любовей и способов самовыражения не встретишь в интернете. Набрела на сайт, где собрались люди, не просто Моэма любящие, а пишущие рецензии на его произведения, выкладывающие фотографии, их иллюстрирующие, аудио и видеофайлы, где известные артисты читают моэмовские рассказы, фильмы, поставленные по его романам.
Я купила гель для душа. «Цитрусовая фантазия» называется. Но аромата ни одного известного мне цитрусового в нем нет. Гель прекрасно пахнет свежими шампиньонами.
Претензий к производителю у меня нет, ибо я погналась за дешевизной, раз. А во-вторых, название наполовину себя всё равно оправдывает, ибо гель – действительно фантазия, хотя и совсем даже не цитрусовая.
***
То, что в последнем романе о Фандорине его убивают именно большевики, не случайно. Не уголовники, не агенты полиции, не кто-либо еще, а товарищи. Это символ того, что, убив Фандорина, они убили Россию и весь естественный ход ее истории. Пришли к власти нелюди – бесы. А при них ведь Фандорину делать бы было нечего.
Я не видела Аллу Демидову в театре. Я видела только одну, эпизодическую, ее роль в кино. И навсегда запомнила ее голос, когда она читала за кадром в парфеновском фильме «Российская империя». Бесподобный ее голос меня поразил.
Знаю, что Алла Демидова давно не принадлежит ни к какому театру, а читает со сцены прозу и поэзию. Знаю, что в Москве бывает редко и застать ее здесь трудно. Поэтому, только увидев афишу вечера «Бунин “Темные аллеи”» в ее исполнении, я тут же купила билет.
Отрешенность, отстраненность, достоинство, строгость – вот что такое Алла Демидова. Строгость, например, проявилась в том, что, когда после первого стихотворения зал захлопал, она сказала, что не надо этого делать между чтениями. Она сказала: «Я так не люблю. А в конце буду рада аплодисментам». Меня всегда удивляет, почему в опере ни один ведущий, ни один дирижер не скажет публике, что так не надо делать, а ведь там обязательно находятся те, кто начинает хлопать между частями произведения. А тут просто и вежливо, но строго и сразу была убрана даже вероятность раздражения для нее самой и всех остальных. Тишина в зале воцарилась полная: никто не кашлянул, не скрипнул стулом, ничем не зашуршал. Почти никаких жестов при чтении нет, художественные приемы минимальны, аскетичны, зато владение голосом безупречно. За ее долгую жизнь он нисколько, по-моему, не изменился.
Глядя на нее, я чувствовала, что мне хочется быть похожей на нее. Не внешне, нет, потому что это и невозможно, и потому что причины всего внешнего ведь кроются внутри. Хотелось быть похожей внутренним хоть чем-то. Но тут же я понимала, что мои желания тщетны. Удивительные ощущения: вот она, живая, стоит совсем рядом. И в то же время она – легенда и, как легенда, абсолютно недосягаема.
Когда она начала свой первый комментарий или, скорее, ремарки уже не по Бунину, а из своей жизни, то сначала мне стало немного боязно. Я опасалась, что, как все старые люди, она может в своих воспоминаниях уйти далеко, что бог знает, к чему это приведет и зачем вообще это говорится.
Но ее мысли не растекались, не уплывали, выбор слов был настолько четким, а сами реминисценции в итоге абсолютно логичными и потому уместными, при этом простыми и одновременно философски-мудрыми, что в итоге впечатления оказались совершенно потрясающими.
Она закончила читать, включилась фонограмма, и то ли от всё ещё звучащего в ушах ее голоса, то ли от музыки, то ли от всего вместе, но чувствую, слеза течет-течет-течет. Смотрю, впереди дама роется в сумочке, ищет платочек. И думаю, не только мы с ней одни такие были в зале.
Одно из главных ощущений, оставшихся у меня от Аллы Демидовой и с экрана телевизора, и со сцены «Гоголь-центра» – отстраненность. Читаю ее книгу «Бегущая строка памяти». Там целые куски в подтверждение того, что я в определении нисколько не ошиблась. Вот, например: «Маменьки, бабушки, жены… – я никогда не играю быт, я его и не умею играть. Мне неинтересно играть просто характер, мне интересна Тема», – пишет Демидова.
Быт и так заедает, засасывает, как то болото. И чтобы его еще и со сцены играть?
Василий Катанян верно подметил, что понять идиотизм советского режима можно лишь тем, кто вырос в СССР.
Тоскливое чувство неизбежности понедельника наступает у меня уже в обед воскресенья.
Медицинский центр. Кабинет врача. Один пациент выходит из него, другой заходит. Первый, в восторге от врача, вполголоса говорит второму: «Ангел! Ангел!»
***
Радость встречи со взрослыми детьми (а продолжительность разлуки не имеет никакого значения) всегда отравлена ожиданием их уезда. И еще неизвестно, что хуже: постоянное общение через телефон/компьютер и ожидание встреч или сами эти встречи с последующим неизбежным уходом, когда повторяется одна и та же сцена: я стою у окна, дети выходят из подъезда, садятся в машину и уезжают. Это самый худший, невыносимо тяжелый момент.
Соблюдайте на снимке баланс между фотошопом и правдой жизни.
Природа человека так устроена, что на похоронах кого угодно, родных ли, чужих ли людей, он про себя самого думает: «Ну, я-то точно никогда не умру». А потом как психически полноценный человек где-то самым краешком сознания признаёт и для себя, любимого, точно такую же неизбежность конца.
Узнав же, как страдал перед смертью умерший, он себе всё равно, однако, оставляет хоть какой-нибудь шанс: «Так мучиться я, конечно, не буду».
Жаря шашлык и наблюдая за пламенем, папа всегда отпускал только один комментарий: «Всепожирающая сила огня». И вот он умер. Всепожирающая сила смерти.
